Картинки Поздравления С Днем Рождения Зятя Андрея

И сложилось у него цельное впечатление о журнале, высказанное и письме Твардовскому: "В этом году прочел подряд 20 последних номеров "Нового мира" (отставал) - и очень это сильно звучит! Это единственный памятник нашей культуры этих лет: ведь больше не по чему будет и судить, какие в эти годы все-таки жили люди"3. А приезжая в сильные морозы домой, Александр Исаевич продолжал разборку и раскладку материалов для романа, одновременно обдумывая, как лучше осуществить давний замысел. В моем дневнике время от времени встречаются некоторые упоминания об этом: 11 января - С. Стал делать раскладку разных материалов по конвертам. Говорит, что у него родилось решение дать четыре эпилога: 22 г., 37 г., 41 г., 56 г. Весь этот январь по Би-би-си продолжалось чтение "Ракового корпуса". В один из дней, когда Александр Исаевич был дома, 26 января, к нам прибежала взволнованная Наташа Радугина и, волнуясь, стала рассказывать. Вызывали ее двоюродного брата, занимавшего в Рязани довольно видное положение. У него спросили, знает ли он, что его двоюродная сестра дружит с Солженицыным, что ей посвящено произведение, напечатанное за границей. Некоторое время тому назад Наташа Радугина отпечатала для себя первую часть "Ракового корпуса" (да, кажется, еще и переплела его).

Александр Исаевич сделал на этом ее экземпляре надпись: "Милой Наташе Радугиной. И сделали из этого факта далеко идущие выводы, вплоть до обыска 12 февраля 1974 года, то есть в день ареста Александра Исаевича перед его высылкой из страны. (Кстати, экземпляр "Ракового корпуса", о котором идет речь, побывал лишь в двух домах; кто донес - догадаться было нетрудно!) Ну и ну! Ведь лжеинформация о Солженицыне приобретала все более и более невероятные формы! Так, например, московский лектор Борисовский, побывавший в тот январь в Рязани, на заданные ему вопросы о Евтушенко и Солженицыне ответил так: "Евтушенко - с нами, с вашим земляком - хуже, он не с нами. - И пояснил: - Солженицын старался напечатать у нас "Раковый корпус" и "Пир победителей" (?!).

Если хотели, то почему же ничего для этого не сделали.

А в другой январский вечер, 29-го, когда муж был в Давыдове, к нам принесли телеграмму из города Владимира: "Поздравляю присуждением премии французских журналистов". Я тотчас же включила радио и очень скоро услышала по Би-би-си сообщение о присуждении мужу французского литературного приза 68-го года. А сам Александр Исаевич услышал об этом еще в дневной передаче Би-би-си. Однако столь торжественный момент приобрел несколько комичную окраску. В комнате, где жил Александр Исаевич, в это время находилась его хозяйка. Менее всего подозревая, что по радио говорят об ее жильце, Агафья Ивановна продолжала разговаривать с ним и в самый момент этого сообщения. По случаю этого присуждения Солженицыну премии за лучшую иностранную книгу в Париже, в залах отеля "Пале-Рояль", в те же дни, его французскими издателями был устроен большой прием. Январь 1969 года оказался знаменателен для меня: я поняла, что моя деятельность не может быть исчерпана технической помощью мужу. Поняла, в чем состоит мое истинное призвание, какова цель всей дальнейшей жизни. В середине января я свалилась в постель в жестокой ангине. Но мне все же так недостает прикосновения теплой ладони мужа ко лбу, его сочувственных слов. Недавно я выписала из книги Синклера Льюиса "Эроусмит": ".

смутная и страстная и ни перед чем не останавливающаяся потребность гения в уединении". Но нет сомнений, что он выдающийся писатель и необычный человек. В частности, то, что мне всего болезненнее, - вот это стремление к творческому затворничеству.

Передо мной одно из его фронтовых писем, написанное в марте 1943 года в период затишья: "Целыми днями пишу! В одном из разрушенных немцами домов отремонтировал себе такую комнату, что и в Ростове о такой не мечтал.

Тишина и одиночество, о чем мечтал!" 1 А теперь муж даже говорит мне, что мог бы уйти в монастырь. Но если ему так необходимо творческое одиночество, то что же делать мне. В той же книге Льюис пишет, что Эроусмит у своей первой жены "больше всего любил ее уменье делать свое присутствие весело-неощутительным". Совсем недавно, приехав в Давыдово и почувствовав себя ощутимо лишней, я не вытерпела: "Тебе не нужна жена, тебе не нужна семья.

" - Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман, ответил он в раздражении. А ведь роман-то у него как раз в то время не писался. На следующее утро, когда муж подошел ко мне с обычным приветствием, я сказала: - Считай, что у тебя нет жены. Он попытался оправдаться: что уж такого особенного накануне сказал. Но я решительно встала, оделась и, не выпив даже чашки кофе, выбежала из хаты и уехала в Рязань.

А в утро Рождества муж позвонил по телефону и ласковым голосом сказал, что уже приехал в Рязань и сейчас будет дома.

Я писала уже, что замечала, как меняется характер моего мужа, как растет его требовательность к людям, его самоуверенность, как меняются его оценки людей и их поступков, как много стал он им не прощать. Ушло в Лету то время, когда он писал мне, что "нет в мире виноватых"2. Теперь он, например, не прощает Твардовскому, что тот напечатал "Ивана Денисовича" лишь 11 месяцев спустя после его прочтения, не прощает мне, что удар 64-го года (наша первая личная драма) оказался для меня тяжелее удара 65-го (изъятие архива). В голове вдруг начали толпиться все его упреки последнего времени: "Ты, как Онегин, который всю жизнь метался, потому что не имел стержня жизни". (А я-то наивно думала, что любовь к мужу и есть этот стержень!) 1 Солженицын А.

"Тебя испортили аплодисменты!" (Это - когда я выступала 20 лет тому назад в концертах. Жена должна быть покорной!" "Вас, женщин, обманули.

"Жена должна быть Пенелопой!" (То есть терпеливо ждать.) Я понимаю: ждать, когда разлучают обстоятельства, которым противиться невозможно (война, тюрьма. Но ждать, когда муж все больше нуждается в творческом одиночестве - это-то и есть настоящая пытка! Допустим, я уйду с работы, меня уже не будет держать в Рязани институт, но что, если и в этом случае я не смогу быть с мужем, чтобы не нарушать творческое одиночество, чтобы не сбить непрерывность его творческой работы. В те дни я читала "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. Я споткнулась о фразу, которую все перечитывала и перечитывала, как бы находя в ней объяснение и оправдание своим горьким раздумьям: "Иногда смущенья, беспокойство душевное и уныние бывают Божьими попущениями, насылаемыми на нас для того. чтобы придумали сделать что-нибудь такое, чего бы никак не придумали. " Сколько лет меня мучит, что я не делаю чего-то самого главного! И вот 19 января в моем дневнике появляется запись: "Под влиянием Гоголя, размышлений начало кристаллизоваться решение, занятие, которое должно стать для меня главным в жизни". С момента признания мужа Твардовским я веду подробные дневниковые записи. Через мои руки проходит вся почта мужа, я читаю не только приходящие письма, но и все письма, которые пишет он. Наши фотоальбомы представляют собой своеобразные фотодневники. В папках множество рецензий на его книги, отклики на его письмо IV съезду писателей. Кто же когда-нибудь сумеет сплавить все это воедино, если не я, живой свидетель всего этого. С осени 1961 года я добровольно взяла на себя роль летописца. Так почему же не сделать следующего, такого естественного шага: писать мемуары. Как это я не понимала, что, читая о великих людях, читая их письма, была на подступах к тому, чтобы самой начать писать о писателе уникальной судьбы о своем муже. Я не подумала об этом даже тогда, когда совсем недавно читала пришедшее мужу письмо от Н.

я долго колебалась, прежде чем высказать еще одно желание. Может, оно покажется Вам дерзким или бессмысленным - тогда простите. Я знаю, у Вас много замыслов, только бы успеть осуществить, но было бы хорошо, если бы Вы написали романтизированную автобиографию. Ваша жизнь - такой яркий документ нашего времени, что сама просится на бумагу и рано или поздно будет написана. Только Ваш биограф, даже самый благонамеренный, допустит массу искажений, ошибок, неточностей, а неблагожелательный представит все в ином свете - и тогда цель не будет достигнута. Не Картинки С Поздравлениями С Днем Рождения Жениха говоря уже о том, что Ваш будущий биограф вряд ли будет обладать Вашим талантом.

Даже тогда, когда и "романтизированная автобиография" уже начата: написан "Теленок", первое дополнение к нему, и, конечно же, последуют и дальше дополнения.

Поправившись и придя в институт, я сказала своему заведующему кафедрой, что хочу уходить из института. Я объяснила, что потеряла интерес к работе, что мои интересы переключились на интересы мужа. - Вы перестанете быть Решетовской, - убеждал он меня. И это - та Решетовская, о которой профессор Кобозев писал, что она талантливый научный работник. Текущий учебный год должен стать последним годом моей преподавательской деятельности.

Некоторые мои друзья смущены, даже обескуражены этим моим решением. Николай Иванович Зубов пишет, что для меня, как для человека "неспокойного, мятущегося", преподавание является "обязательной упряжкой, дающей некоторую устойчивость"2. "Удивительно, как только эта лошадка не падает!" - говорит мистер Пиквик.

- О, сэр, мы запрягаем ее потуже, и у повозки высокие колеса и крепкие оглобли; они не дают ей упасть". А разве мое писание не гарантирует мне такие вот крепкие оглобли. Когда-то она была единственным человеком, которому я доверила свои переживания весны 64-го года. - Прочтите "Семейное счастье" Толстого, - говорит она мне. - Боюсь, что роман с мужем у меня не кончится до конца моих дней, отвечаю я ей.

Выполняя какое-то поручение Александра Исаевича, я побывала в семье священника В.Д. Совершенно для себя неожиданно я встретила там удивительное понимание с его стороны и со стороны его жены, Людмилы Сергеевны.

Я, собственно, и не предполагала делиться с ними сложностями своей жизни. Возможно, то обстоятельство, что Александр Исаевич подавлял меня, бросалось в глаза, хотя они и видели нас вместе всего один раз. Они говорили со мной о Софье Андреевне Толстой, явно ей сочувствуя.

Очень мне запомнилось сказанное мне им в тот раз: "Свобода, любовь и творческая активность - в этом человек!" Все это у меня теперь будет!

Он понимал, какой человек мой муж, а потому сразу понял и цену тому, чем я собиралась заняться.

Я получила от него благословение бросить химию и писать мемуары.

Посоветовал мне читать Ницше, Мережковского, Розанова, Вересаева и других. Будучи в Москве, один день провела в Ленинской библиотеке.