Необычное Поздравление С Днем Рождения Свекрови

Всю свою жизнь она будет помнить, как Лина с распухшими щеками и вытаращенными, как у морского чудища, глазами, со свисающей изо рта медвежьей жилой перемахнула через изгородь с криком: — Стой! Потом Лина раскаивалась, что сама все испортила, но уже ничего нельзя было исправить. Она опять сидела на крыльце кухни со своим больным зубом и горевала.

— Я, пожалуй, придумаю новое средство, — пообещал он.

— Какая нужда рвать этот паршивый зуб сразу, одним бац, когда можно просто вытянуть его. Пораскинув мозгами, Эмиль сообразил, как это сделать. Лине пришлось сесть на землю под большим грушевым деревом. Альфред и маленькая Ида разинули рты от любопытства. — Теперь далеко не убежишь, — сказал Эмиль и, взяв медвежью жилу, которая все еще свисала изо рта Лины, потянул ее к точильному кругу, на котором Альфред обычно точил свою косу, а папа Эмиля — топоры и ножи. Эмиль привязал жилу к рукоятке точильного круга — оставалось лишь повернуть рукоятку. — Больше бац не будет, будет только др-др-р-р-р-р — медленно, со скрипом, как ты и хотела, — объяснил Эмиль.

Лина заохала и запричитала, а Эмиль начал вращать рукоятку.

Медвежья жила, сперва свободно лежавшая на земле, подобралась и туго натянулась, и чем туже она натягивалась, тем больше холодела от страха Лина, но убежать уже не могла. Но тут Лина закричала: В мгновение ока она выхватила маленькие ножницы, которые всегда носила в кармане передника, и перерезала медвежью жилу. Потом она сразу раскаялась и пожалела, — ведь она хотела избавиться от зуба.

Эмиль, Альфред и маленькая Ида не на шутку рассердились. Тогда Лина сказала, что если Эмиль попробует еще разок, то она клянется своей жизнью не делать больше глупостей. — Околеть мне, а зуб я нынче вырву, — пообещала Лина. Эмиль согласился попытаться снова, и Альфред с маленькой Идой прямо-таки просияли от радости, услыхав об этом.

— По мне, так быстрый способ — самый лучший, — заявил Эмиль. — Но нужно устроить так, чтобы ты не смогла испортить дело, даже если и испугаешься. Находчивый, как всегда, Эмиль сразу придумал, как это сделать. — Мы поставим тебя на крышу хлева, и ты прыгнешь в копну соломы.

Но, несмотря на все свои обещания, Лина заупрямилась и не хотела лезть на крышу. — Этакую страсть неслыханную только ты, Эмиль, можешь выдумать, — сказала она, упорно продолжая сидеть на крыльце. Но зуб болел отчаянно, и наконец с тяжким вздохом она поднялась. — Пожалуй, попробуем, что ли… хотя, ясное дело, тут мне и крышка! Альфред тотчас приставил лестницу к стенке хлева, а Эмиль полез наверх. Крепко зажав медвежью жилу в руке, он тащил за собой Лину, словно на поводке, и она послушно взбиралась за ним, не переставая причитать.

Эмиль захватил с собой также молоток и большой шестидюймовый гвоздь. Гвоздь он вбил в брус на крыше хлева и привязал к нему медвежью жилу.

Бедная Лина, сидя верхом на брусе, посмотрела вниз перед собой и заголосила до того душераздирающе, что сердце сжалось. Задрав головы, они смотрели на нее, ждали, когда она, словно комета, упадет с неба и приземлится в копну соломы… — Боюсь, убей меня гром, боюсь, — все громче причитала Лина. — Хочешь остаться со своим больным зубом, пожалуйста, мне-то что, — сказал Эмиль. Тут Лина взвыла так, что стало слышно по всей Лённеберге. Она поднялась во весь рост на самом краю крыши, раскачиваясь на дрожащих ногах взад и вперед, словно сосна на ветру. Маленькая Ида закрыла глаза руками, не смея взглянуть на Лину.

Просто так прыгать с крыши хлева, даже если все зубы во рту здоровые, и то жутко, а когда знаешь, что на лету с тобой случится бац, так это и вовсе выше всяких человеческих сил. — Ну, я помогу тебе, — сказал добрый, как всегда, Эмиль. И всего-то было дела — дотронуться пальцем до ее спины. Он лишь чуть коснулся ее, как Лина с пронзительным криком рухнула с крыши вниз. И тут, разумеется, послышался негромкий бац, потому что из бруса крыши выскочил шестидюймовый гвоздь.

Лина лежала в копне соломы со своим зубом — целым и невредимым, а на другом конце медвежьей жилы болтался огромный гвоздь. — Проказничать да озорничать — на это ты горазд, а зуб вытащить — так не можешь. Он зажал ее зуб своими страшенными клещами и — бац — вырвал его.

Лина в ярости выбросила зуб на помойку и пошла домой. Только не надо думать, что Эмиль все это время прозябал в бездействии. Альфред улегся спать в траве под грушевым деревом, и от него не было проку. Эмиль отправился в горницу вместе с маленькой Идой. Он хотел немного поиграть с ней до возвращения мамы и папы с гостями, которые приедут к ним пить кофе. Я буду доктором из Марианнелунда, а ты маленьким больным ребенком, которого я буду лечить! Она разделась и легла в постель, а Эмиль осмотрел ей горло, выслушал ее, словом, вел себя как заправский доктор из Марианнелунда. Тут он вспомнил: Крёса-Майя говорила, что у больного тифом синеет лицо. И дотошный, как всегда, Эмиль огляделся в поисках краски, которая придала бы лицу сестренки тифозный вид. На комоде стояла мамина чернильница, та самая, которой она пользовалась, когда запечатлевала проделки Эмиля в своих синих школьных тетрадях и когда писала приглашения на чашку кофе. Прочитав в нем «Миластиво просим», Эмиль почувствовал гордость за свою маму — мастерицу писать, да еще так красиво. Не то что этот Адриан из Бакхорвы, который только и смог нацарапать: «Видил Мидведя». Эмиль скомкал листок в маленький шарик и сунул его в чернильницу. Когда бумага впитала в себя чернила, он кончиками пальцев выудил шарик и подошел к Иде. — Теперь, Ида, ты увидишь, какой этот тиф, — сказал он, и Ида весело хихикнула. — Зажмурь глаза, чтобы в них не попали чернила, — велел Эмиль и быстро выкрасил лицо сестренки в фиолетовый цвет. Но, осторожный и предусмотрительный, как всегда, он не стал красить возле глаз, и там сохранилась белизна кожи — два больших белых круга. От этих белых кругов фиолетовое лицо Иды приобрело такой жутко болезненный вид, что Эмиль сам испугался. Маленькая Ида стала похожа на страшную, как призрак, обезьянку, фотографию которой мальчик видел в книжке «Жизнь животных»[14].

Как раз в это время Крёса-Майя добрела из лесу до Каттхульта и у калитки встретила Лину, которая возвращалась домой от Коваля-Пелле.

Он валяется на помойке Коваля-Пелле, пакость этакая. Надеюсь, он лежит там и болит так, что только стон стоит. Лина была довольна и совсем уже не походила на булку. Она пошла показывать дырку от зуба Альфреду, лежавшему под грушевым деревом, а Крёса-Майя отправилась в кухню варить кофе. Услышав, что дети в горнице, она захотела поздороваться со своей любимицей, маленькой Идой. Но когда Крёса-Майя увидела, что ее любимица с иссиня-фиолетовым личиком лежит в постели на белой подушке, она громко вскрикнула: — Свят-свят, в наши-то дни… — Это тиф, — ухмыльнулся Эмиль. Из церкви прикатили папа и мама Эмиля и гости во главе с самим пастором. Когда распрягли лошадей у конюшни, гости в предвкушении кофе и угощения Поздравление С Днем Рождения Будущей Свекрови гурьбой устремились к дому. Но на крыльце возникла Крёса-Майя и закричала исступленно: — Уезжайте отсюда! И тут в дверях за спиной Крёсы-Майи появилась маленькая Ида с фиолетовым личиком, с белыми кругами вокруг глаз и в одной ночной рубашке. — У меня, — сказала маленькая Ида и восторженно прыснула со смеху. Он лишь выразительно спросил: А Эмиля и след простыл.

Выйдя из-за стола, пастор пошел на кухню утешать Крёсу-Майю.

Она сидела там злющая-презлющая, потому что тиф оказался ненастоящим. Но тут случилось вот что: когда пастор утешал Крёсу-Майю, он случайно взглянул на связку писем, которую Эмиль забыл на стуле.

— Пастор ахнул и схватил письмо Адриана из Америки.

— Неужто у вас та самая марка, которую я ищу столько лет!

Без лишних разговоров он предложил за марку, наклеенную на письме Адриана, сорок крон. Папа Эмиля чуть не задохнулся, услыхав о такой баснословной цене.

Подумать только, платить сорок крон за какой-то жалкий клочок бумаги! Он и сердился, и в недоумении качал головой… Надо же!

Покупка старой бархатной шкатулки оказалась тоже удачной, самой удачной сделкой из всех, какие Эмиль заключил на аукционе!

— Ведь за сорок крон можно купить полкоровы, — сказал папа с легким упреком. Он приподнял крышку дровяного ларя, где прятался все это время, и высунул свою любознательную голову.

— Когда будешь покупать полкоровы, — спросил Эмиль, — ты возьмешь переднюю часть, что мычит, или заднюю, что бьет хвостом? Но сперва он получил от пастора четыре красивые бумажки по десять крон каждая. Он вернул хозяевам письма и отдал половину вырученных денег, а потом поскакал домой, напутствуемый добрыми пожеланиями и готовый к новым проделкам. — Думаю еще поездить по аукционам, — сказал Эмиль, когда вернулся.

Папа что-то пробормотал в ответ, хотя что именно — никто не расслышал. После того как гости разошлись, Эмиль просидел весь воскресный вечер, как я сказала, в столярной, строгая своего сто тридцатого старичка. И лишь тогда вдруг вспомнил, что день был воскресным и, значит, ножом строгать нельзя, потому что это считается страшным грехом. Нельзя, верно, было и зуб рвать, и тем более разукрашивать кого бы то ни было в фиолетовый цвет.

Эмиль поставил деревянного человечка на полку рядом с другими. Он сидел на чурбане и раздумывал о своих проделках.

Наконец он сложил ладошки и взмолился: — Дорогой Боженька, сделай так, чтоб я покончил со своими проказами. Тебя милостиво просит Эмиль Свенссон из Каттхульта, что в Лённеберге.