С Днем Рождения Мамуличка Поздравления Своими Словами

Он встал и говорит: — Журнал, наверное, в камере потерянных вещей… Учитель удивился и говорит: А в классе засмеялись. Тогда Алёша, очень волнуясь, говорит: — Нет, я вам правду говорю, он, наверное, в камере потерянных вещей… он не мог пропасть… — В какой камере?

Тут Алёша вдруг почему-то испугался, что ему здорово влетит за это дело, если он сознается, и он говорит: — Я просто хотел посоветовать… Учитель посмотрел на него и печально так говорит: — Не надо глупости говорить, слышишь? В это время открывается дверь, и в класс входит какая-то женщина и в руке держит что-то завёрнутое в газету. У меня сегодня свободный день, и вот я нашла вашу школу и класс, и в таком случае возьмите ваш журнал. В классе сразу поднялся шум, а учитель говорит: — Как так?

Каким образом наш классный журнал оказался у кондуктора? Кондукторша лукаво улыбается и говорит: — Нет, это ваш журнал.

Тогда учитель хватает у кондукторши журнал и быстро листает.

Я же помню, что нёс его по коридору… — А потом забыли в трамвае?

Хотя я помню, что нёс Поздравления С Днем Рождения Визажисту Своими Словами его по коридору… Может, мне уходить из школы?

Я чувствую, мне всё труднее становится преподавать… Кондукторша прощается с классом, и весь класс ей кричит «спасибо», и она с улыбкой уходит.

На прощание она говорит учителю: — В другой раз будьте внимательней. Учитель сидит за столом, обхватив свою голову руками, в очень мрачном настроении. Потом он, подперев руками щёки, сидит и смотрит в одну точку.

Тогда встает Алёша и срывающимся голосом говорит: Но учитель молчит. Учитель вяло говорит: — Да… да… я понимаю тебя… твой благородный поступок… но это делать ни к чему… Ты мне хочешь помочь… я знаю… взять вину на себя… но зачем это делать, мой милый… Именные Поздравления С Днем Рождения Своими Словами Алёша чуть не плача говорит: — Нет, я вам правду говорю… — Вы смотрите, он ещё настаивает… какой упорный мальчишка… нет, это удивительно благородный мальчишка… Я это ценю, милый, но… раз… такие вещи со мной случаются… нужно подумать об уходе… оставить на время преподавание… Алёша говорит сквозь слёзы: — Я… вам… правду… говорю… Учитель резко встаёт со своего места, хлопает по столу кулаком и кричит хрипло: После этого он вытирает слёзы платком и быстро уходит. Он чувствует себя в сто раз хуже, как если бы был жестоко наказан. Учитель гладит его по голове и говорит: — Это значит, что ты ещё не совсем потерянный человек и в тебе есть совесть. И учитель провожает Алёшу до угла и читает ему нотацию. Старый пастух ушёл в крайний дом, а молодой поправлял на оленях упряжь.

Ненец засмеялся и помотал головой: Я ничего не понимал, а он минут пять смеялся. Вытирая мокрое от слёз лицо, он наслаждался моей крайней наивностью и, видимо, очень сожалел, что был один и не с кем было разделить веселье.

— В тундру так не ездят, — наконец разъяснил он мне таким тоном, каким говорят с малышами в детском саду.

Читал о ней в книгах, видел на плечах ненцев и коми. И вот теперь выяснилось, что без этой малицы мне как своих ушей не. Малицу на время согласилась дать учительница-ненка. Утром она достала её из кладовки и принесла на кухню: огромную, из выделанной оленьей шкуры рубаху мехом внутрь, с пришитыми к ней капюшоном и рукавицами.

И стал было снимать плащ, но она остановила меня: Не надо. Я взял в руки большущую, тяжеленную малицу, гадая, с чего же начинать. — Как платье, на голову, — подсказала учительница, видя мою озабоченность.

Я послушно сунул голову внутрь, накинул малицу на себя и в полных потёмках стал руками разыскивать рукава.

Не помню, сколько времени барахтался я внутри малицы, отыскивая рукава.

Один рукав всё-таки нашёл, но второй куда-то запропастился. Голову, разумеется, нужно было просунуть в узкую горловину, соединявшую малицу с капюшоном, и голова моя наконец упёрлась в эту горловину, но вот беда: она оказалась такой узкой, что наивно было и думать, что в неё можно протолкнуть голову.

Я чуть не задохнулся, открыл рот, и он мгновенно забился шерстью. После того как руки в конце концов выбрались сквозь рукава наружу, они отлично могли бы помочь голове.

Учительница между тем не бездействовала: она энергично руководила одеванием. Её приглушённый голос — мои уши были туго сжаты — долетал-до меня извне: — Не бойтесь. И вдруг раздался смех, и я сразу понял — детский смех. Очевидно, они проснулись и, заинтересованные вознёй и шумом на кухне, пришли из другой комнаты. Я доставил им не меньше удовольствия, чем молодому пастуху возле упряжки.

Они хохотали от всех моих безуспешных попыток протолкнуть голову. Они визжали, и плакали, и, по-моему, — хотя в точности поручиться за это не могу, так как находился в полнейшей темноте, — катались по полу. Я на миг представил себе всю картину происходящего посреди кухни, и мне стало ещё жарче.

Разозлившись, я изо всех сил потянул вниз малицу, и голова медленно двинулась по узкой горловине.

Ещё мгновение — и я почувствовал удивительную лёгкость: голова прошла! Но всё же я немножко не рассчитал: только один глаз смотрел наружу, второй же упёрся в стенку капюшона. Тогда учительница быстро повернула на мне малицу, и отверстие капюшона оказалось как раз против лица. Ребята стояли с серьёзными лицами, и я даже подумал, не почудился ли мне этот смех. Я выплюнул изо рта клочья серой оленьей шерсти, вытер ворсинки с губ, осмотрелся вокруг и даже позволил себе сделать несколько шагов по кухне. Голову плотно сжимал капюшон, и лишь глаза, нос и рот, как из водолазного шлема, выглядывали из круглого отверстия. Уши по-прежнему оставались сдавленными, и все звуки доносились до меня точно издали. Голову я поворачивал с трудом и ходил, точно аршин проглотив. Учительница сказала, что в рукавицах есть прорези и в них можно просунуть руки, что я тотчас и сделал. Во всём теле я ощущал страшную, невыносимую испарину… Проклятая малица, как только носят тебя ненцы! — Прекрасно, — сказал я и, путаясь в полах малицы, неверными шагами двинулся к выходу. Никогда я ещё не был таким тяжёлым, неуклюжим, нескладным.

— Можете снять её пока, — вежливо сказала учительница.

— Спасибо, мне не жарко, — тем же тоном ответил я, чувствуя, как майка прилипла к спине.

Нашли дурака… Я шёл по посёлку с рюкзаком на плече к упряжкам, шёл и спотыкался на каждом шагу. Голову повернуть я не мог и поэтому смотрел прямо перед собой, двигаясь зигзагами.

Он представлялся мне высшим, диковинным существом, и при виде этого существа ещё острее понимал я своё ничтожество. Потом пожилой ненец позвал меня попить перед дорогой чаю. Я не отказался и до сих пор горько сожалею об этом: пить горячий чай, не снимая малицы, в протопленном доме — удел великомучеников, и с того утра до сего дня мой интерес к чаю заметно понизился.

Молодой пастух встретил меня улыбкой и что-то сказал — что, я не мог разобрать: мешал меховой капюшон. — Теперь порядок, — повторил парень, — теперь ты настоящий тундровик. Я вздохнул, но постарался сделать это так тихо, чтобы он не слышал. В дороге — ехали мы часа четыре — я так привык к малице, что почти не ощущал её. Капюшон теперь Поздравления С Днем Рождения Женщине Логопеду Своими Словами не так жал голову, и я различал звуки и даже мог нолуоборачиваться не всем корпусом, а одной головой.

Я запросто прыгал на нарты, быстро подбирая под себя полы малицы, чтобы она не волочилась и не пачкалась в болотной жиже. Вспомнил я о малице только тогда, когда мы приехали в стойбище и вошли в чум. Видно, женщины давно заметили упряжки, потому что на железной печке уже темнел чайник. Печка гудела вовсю, и в чуме было так жарко, что я едва стоял на ногах. Ненцы мгновенно сбросили с себя малицы и очутились в одних пиджаках. Подражая каждому их движению, я тоже поднял голову и стал протискивать её. Она проходила туго, и рот опять оказался полон оленьей шерсти. — Ты не дёргай, ты полегче, — сочувственно посоветовал кто-то. Я нажал полегче, снял, бросил её к шестам чума и минуты две учащённо дышал. Потом опять выплюнул изо рта мех и стал отряхиваться от шерсти, потому что весь был щедро осыпан волосками. Затем мы пили чай с лепёшками, ели вкусный холодец из оленины и разговаривали о том о сём… Кончив чаепитие, мужчины надели малицы и вышли из чума. Она лежала зловещим комом у шестов и терпеливо поджидала меня.

Резкий осенний ветер тянул от озёр и речек, и я сразу почувствовал, что меня пробрало насквозь. Повернулся спиной к ветру, стал за большие грузовые нарты с высоким деревянным ларём.

Я старался не думать о малице и твёрдо решил держаться до последнего. Через час мои руки совершенно окоченели, и пальцы нельзя было согнуть в суставах; появился кашель и насморк. И я совсем сник: заболеть в дороге — удовольствие небольшое. Расправив малицу так, чтобы отверстие капюшона оказалось как раз против лица, я накинул её на себя, предварительно плотно закрыв рот и глаза. Руки быстро отыскали рукава, но голова… Она опять застряла где-то в середине горловины — и ни с места. Я сделал нечеловеческое усилие — голова тотчас пролезла, и я увидел, что в чум вошёл знакомый молодой пастух. Вечером, ложась спать, я довольно просто сдёрнул с себя малицу — давала знать привычка, но всё же я долго не мог уснуть, думая, что завтра утром опять придётся натягивать малицу. Встать я решил пораньше, чтоб никто не видел моих мучений. Но, когда я проснулся, жильцы чума, кроме ребят, уже были на ногах. Здесь, у небольшого озерка, в двухстах шагах от чума, в глубокой впадине, меня никто не видел; я расправил малицу, глотнул свежего воздуха, сунул в меховой мешок голову и, как и следовало ожидать, опять застрял в узкой горловине.