Смс Поздравления С Днем Учителя Женщине В Прозе

Тяжелая промышленность проложила между рекой и рабочим поселком свою адскую топографию. Расспросив местных жителей, шофер остановился у открытых ворот того, что когда-то было садом. Посредине громоздилась куча камней и щебня, указывавшая на то, что здесь недавно снесли дом. Опираясь на кусок пола, который в свою очередь повис на шаткой опорной стене, ввысь, к исчезнувшему второму этажу, устремлялась изящная лестница.

Некоторых ступенек не хватало, но перила с их литьем XVIII века сохранились полностью. За несколько дней до моего приезда замок перешел в руки разрушителя; то, что можно было продать или унести, исчезло; перила очевидно оставались на месте в ожидании, что их увезет приобретший их антиквар. Я оказалась здесь в день закрытия, и ждала меня декорация Пиранезе — не имеющая конца лестница, легко взлетающая к небу. Каноник, если ему был свойствен склад ума, присущий его сословию, несомненно усмотрел бы в этом символ. Замок, лишенный своих клумб и парка, был похож на тех чистокровных рысаков, которых успевают превратить в кляч, прежде чем послать на живодерню. Говорили, что на месте сада будет разбит сквер, но все скверы, за создание которых голосует современный муниципалитет, имеют свойство превращаться в место парковки. Я сожалела не о гибели дома и насаждений вокруг него, но о гибели земли, убитой промышленностью, ведущей с ней войну на измор, о смерти воды и воздуха, загрязненных во Флемале так же, Смс Поздравления С Днем Учителя В Прозе От как в Питтсбурге, Сиднее или Токио. Я думала о жителях старинной деревни, которым в свое время угрожали внезапные разливы реки, еще не взятой в тиски запруд. По невежеству они тоже портили землю и истощали ее, но отсутствие усовершенствованной техники не давало им зайти слишком далеко.

Они сбрасывали в реку содержимое своих ночных горшков, кости животных, которых сами же закалывали, и мусор от дубильного производства, но они не сливали в нее тонны вредных и даже смертоносных отходов; они не знали меры в истреблении диких зверей и в вырубке деревьев, но это хищничество было пустяком в сравнении с тем, что творим мы, создавшие мир, где животные и деревья больше не могут жить. Конечно, в те времена люди страдали от бед, которые, по мнению наивных прогрессистов XIX столетия, отныне исчезли навсегда: в годы недорода они голодали, зато в изобильные годы нажирались так, как нам трудно и вообразить; но они не питались лишенными их природных свойств продуктами, внутри которых бродят коварные яды. Процент детей, которых они теряли в младенческом возрасте, был трагичен, но между естественной средой и количеством народонаселения поддерживалось своего рода равновесие; люди не прозябали в тесноте, порождающей тотальные войны, обесценивающей отдельную личность и разлагающей род человеческий. Они регулярно подвергались страшным нашествиям, но они не жили под постоянной атомной угрозой. Подвластные силе вещей, они еще не подчинялись циклу оголтелого производства и дурацкого потребления.

Всего пятьдесят, а может, и тридцать лет назад этот переход от хрупкого существования полевых животных к существованию насекомых, снующих в своих термитниках, представлялся всем безусловным прогрессом. В 1971 году мне пришло в голову посмотреть выставленное в Льежском музее свидетельство Флемальского ветерана, а заодно вновь посетить эти места.

На сей раз дело было майским днем, уже предвосхищавшим летнюю жару. В пятнадцати минутах езды от промышленной зоны шофер посоветовал мне поднять стекла машины, чтобы избежать неприятных последствий от вонючих желтых облаков, которые застилают небо и, как известно, угнетающе действуют на непривычных людей. Дорожные работы помешали нам добраться до Флемаля, но мне сообщили, что в нем разрабатывают проект разгрузки района от промышленности.

Экология была тут ни при чем — происходило одно из тех слияний, которые в наше время играют ту же роль, что в Средние века концентрация земель в руках феодалов.

Изрыгающие пламя драконы с другого берега пожирали более слабых на этом берегу.

Угольные шахты Вьей-Монтань неподалеку от Флемаля были закрыты, и покинутые корпуса напоминали разрушающийся замок злого волшебника в конце одного из актов «Парсифаля». Издалека общий вид этого места, разоренного жадностью и недальновидностью четырех или пяти поколений дельцов XIX и XX веков, оставался таким же, как во времена старой гравюры из «Красот Льежа» и даже наверняка как в эпоху ветерана-тонгра — полоска хрупкого человеческого бытия между рекой и высокими холмами, но на всем лежали почти неизгладимые следы истребительной индустриализации.

Решение до конца использовать некоторые горючие вещества в течение двух последних веков толкало людей на необратимый путь, поставив им на службу источники энергии, которыми тотчас стали злоупотреблять человеческая жадность и необузданность. Уголь, происшедший от лесов, которые погибли за миллионы веков до того, как человек начал мыслить, нефть, порожденная разложением битуминозных минералов или медленно творимая микрофлорой и микрофауной, которые насчитывают многие миллионы лет, преобразили нашу неторопливую историю в оголтелую скачку апокалиптических всадников. Из двух этих опасных катализаторов победу первым одержал уголь. По воле случая родина моего отца, область Лилля, и два места, связанные с памятью моей материнской родни, — Флемаль-Гранд и Маршьенн, были изуродованы им очень рано. Флемаль, когда-то одна из «красот Льежа», дал мне увидеть в тот день образчик ошибки, которую совершили мы, ученики чародея.

В начале того же XVIII века мой далекий предок, двоюродный брат владельца Флемаля, некий Жан-Луи де К. заключил брачный союз, который дал ему во владение землю в Эно. Он женился на наследнице Гийома Билькена или де Билькена (на надгробном камне частица «де» отсутствует), старейшины кузнечного цеха, бальи23 лесов района между Самброй и Маасом и владельца Маршьенн-о-Пон, Мон-сюр-Маршьенн, а также Биуля.

На портрете, который, возможно, ему польстил и где он изображен в пышном парике и в складчатом атласе Великого столетия, этот богач очень хорош собой. Семейное предание утверждает, что его предки также занимались благородным кузнечным ремеслом, а один из них выковал латы и шпагу Карлу V24. Карл Гентский большей частью пользовался услугами поставщиков из Аугсбурга, но, наверно, время от времени обращался к нидерландским оружейникам. Жена этого Билькена, Мари-Аньес, грузноватая в своем парчовом платье, происходила из семьи, имевшей прочные корни в Эно и в Артуа еще в эпоху раннего Средневековья. Имя Байенкуров, сеньоров Ланды, еще со времен Лотаря25 фигурирует в некоторых картуляриях26 и грамотах об основании церквей.

Предок, живший во времена более поздние, прибавил к этому имени прозвище Курколь27, полученное, по рассказам, на поле битвы в Креси28 — маленькой кровавой и грязной луже, которая смутно видится нам в дали Семилетней войны.

Название этого места, где французы потерпели поражение, когда их конница по ошибке разгромила собственную пехоту, у французского обывателя вызывает сегодня в памяти только одноименную похлебку. Однако эти забытые битвы вновь обретают жизнь и краски, стоит увидеть в аббатстве Тьюксбери в Глостершире гробницу сэра Хью Ле Деспенсера, участника битвы при Креси, и коленопреклоненную фигуру его сына Эдварда, участника битвы при Пуатье, вот уже шестьсот лет складывающего руки в молитве.

С нарисованными на камне живыми черными глазами и с усами в рамке кольчужного шлема этот Эдвард, образ которого, по справедливому замечанию Сашеверела Ситуелла29, вызывает у нас «шок от вдруг ожившего прошлого», отличается свирепой веселостью дикой кошки, характерной для физиономий многих феодалов. Именно в окружении этих хищников следует представлять себе Бодуэна де Байенкура по прозвищу Курколь, который видится мне мужчиной скорее плотным и голубоглазым. Наследница Билькенов и Байенкур-Курколей принесла в приданое не только обширные земли, но еще и почти новехонький замок, построенный, а может быть, перестроенный в Маршьенне в XVII веке. Это жилье Жан-Луи, льежский бургомистр и советник, в силу семейной традиции навещал только изредка. Но его потомки обосновались в нем и, в конце концов, присоединили название замка к своему имени. Жану-Франсуа-Арну, который сменил Жана-Луи и был женат на дочери главного судьи из Бенша, до конца жизни всего важнее было знать, пригласят его или нет в Белей к принцу де Линю30, самому изысканному человеку во всех бельгийских провинциях, и будет ли он зван правителем Нидерландов, Его Высочеством Шарлем Лотарингским, в его резиденцию Маримон принять участие в истреблении птиц. В последнем случае Жану-Франсуа-Арну будет дозволено выразить свое почтение старой любовнице доброго Шарля, г-же де Мёз, по прозвищу Толстушка, которая украшала своим присутствием Маримон и получала на содержание сорок тысяч ливров в ту пору, когда каменщик зарабатывал в год две сотни. Славный принц, проявлявший жестокость только в отношении перепелок и певчих дроздов, страдал от нарывов на ягодице и на ноге, о чем свидетельствует его дневник.

От нарыва на ноге он и скончался, оплаканный всеми, в 1870 году. Этот конец эпохи рококо в австрийских Нидерландах оставляет тот же вязкий привкус, что и натюрморты современных ей малых фламандцев с их фруктами, запеченными паштетами и трупами животных на вермелевых блюдах и турецких коврах. В 1792 году хозяином Маршьенна был сорокалетний Пьер-Луи-Александр, женатый на Анн-Мари де Филиппар, которая была моложе его лет на десять и к тому времени уже родила ему пятерых детей. Армия Дюмурье, возбужденная победой при Вальми, перешла границу. Занимавший стратегическое положение замок был незамедлительно захвачен. Именно отсюда комиссар Северной армии Сен-Жюст посылал большинство своих донесений и писем Робеспьеру. Санкюлоты, патриотическое сознание которых подкрепляла суровость молодого комиссара, шли по этим равнинам и вдоль этих рек, лишь повторяя те самые пути, по которым перемещались здесь то в одну, то в другую сторону в течение многих веков армии французских королей и их противников, но республиканская идеология вносила в нынешнее вторжение нечто новое. Старый мир рушился; Его Преосвященство епископ Льежский осмотрительно перебрался из городского дворца в крепость Юи на Маасе; те, кого чувства или выгода привязывали к старому режиму, бледнели от парижских новостей; Пьер Луи и Анн-Мари два года прожили беспокойной жизнью хозяев, чей дом оккупирован врагами. За одной из панелей часовни был тайник, где прятался не присягнувший на верность Конституции священник, которому надо было незаметно передавать еду, опорожняя в то же время его ночную посуду, и к которому под покровом темноты приходили помолиться.

Гражданин Декартье, должно быть, иногда решался обратить внимание французских офицеров и их грозного комиссара на грабежи, чинимые войсками; Анн-Мари, наверно, из кожи лезла вон, предотвращая неосторожные выходки детей, по мере сил защищая горничных от предприимчивых французов и, может быть, украдкой с помощью одной из служанок выхаживая какого-нибудь немецкого солдата, раненого в Жемепе или во Флерюсе и спрятанного на гумне. Как многие французы и француженки моего поколения, в юности я поклонялась Сен-Жюсту. Немало часов провела я в музее Карнавале, рассматривая портрет этого карающего ангела кисти неизвестного художника, который придал модели несколько томное очарование, свойственное моделям Грёза.